Ночью мы ехали с другом из Бремена в Париж. Автобус должен был пересечь Германию, Голландию, Бельгию и Францию. Двенадцать часов пути с заездом в Антверпен и Брюссель казались мукой, но ровный асфальт, просторное кресло и отсутствие машин делали дорогу легкой и тихой. Мы отъезжали от желтых дорожных огней Бремена и будто погружались в воду зеленоватых фонарей и едва видных в темноте деревьев. Изредка нас обгонял автомобиль, высвечивая желтоватый асфальт и нашу скорость, и мы опять медленно плыли, неспешно обходя трейлеры.
Я пытался читать, часто смотрел в окно, ничего не видя и ни о чем не думая. Спать не хотелось. Дорога была незнакома, я не представлял, куда мы движемся. Подробная карта с GPS навигацией оставляла неизвестным все, что появлялось и исчезало.
Только пожилая француженка делала движение к Парижу реальным. Она иногда спрашивала что-то, и когда ей отвечали, говорила тихим, низким голосом: “Спасибо. Спасибо. Как вы любезны,” – и смотрела на вас с интересом, наклоняя голову с серыми глазами, становясь вдруг похожей на Анни Жирардо.
Она ехала в тапочках, выходила на остановках курить, и весь автобус следил за ней, как за талисманом, когда она медленно ходила вокруг с большой сумкой на руке.
Впрочем, я хотел невозможного: увидеть Париж в незнакомой дороге, маленьких улочках Антверпена, проспектах Брюсселя, поле с пшеницей, коричневой церковке за ним, и радости “Анни Жирардо” проясневшему высокому небу и теплу на границе: “Смотрите — тут и погода другая. О, милая Франция!”
Автобус ехал уже мимо аэропорта Шарль-де-Голль, пригорода с бетонными заборами и невзрачными домами, и мы с другом продолжали еще два дня это движение на экскурсионных автобусах по центру Парижа, который я увидел, наконец, во всех подробностях, но все также “не узнавал лица”.
Мне необходимо было что-то непохожее ни на что и запоминающееся. Так первое представление о Франции, связано у меня с книгой издательства "Галлимар" и фильмом без перевода. Непривычно жирный шрифт, незнакомая бумага и едва понятные отдельные слова диалога мужчины и женщины в купе поезда, идущего из Рима в Париж, говорили мне больше, чем живые люди из этой страны, с которыми я несколько лет встречался в Доме дружбы. Мне нужно было что-то подобное, что можно отделить от остального и понять. И от оживленной толпы у Нотр-Дам я отправился в музей Клюни.
Почему Клюни? Я хотел увидеть "Даму с единорогом", пять гобеленов, представляющих пять чувств, и шестой, заключительный – “Мое единственное желание”, которое пытаются объяснить вот уже полтысячи лет.
Я слышал об этих полотнах от моего сына, он от матери, а она от петербургского поэта. Об этой цепочке я не знал и ожидал встретить нечто подобное галерее гобеленов в Эрмитаже. Но ошибся. Музей был маленький, "не бросался в глаза", с небольшой прихожей, узкими дверями и крутой лестницей наверх, с маленьким магазинчиком сувениров, три продавщицы в котором, как парки с пряжей, обсуждали давнее-домашнее.
Я конечно, увидел "Даму с единорогом" и даже смог ее объяснить для себя, но это неважно. Мне нужны были ее истории, как биографии живых людей. Все сходилось и тонуло в ясном, будто вижу сейчас, и странном сочетании красного и белого, в "прозрачной красоте" Дамы и осязаемых символах мира, окружающего ее.
Открыла их в 1841 году Жорж Санд, написав статью о “любопытных и загадочных гобеленах” и вставив их в свой роман “Жанна”, а хорошо знакомый ей Проспер Мериме, тогда главный инспектор произведений искусства, добился признания их национальным достоянием и приобретением для только-что открывшегося музея Клюни. Но они попали туда только сорок лет спустя. Изучение, поиск разгадки, реставрация и даже обновление специального зала, где они размещены, продолжаются до сих пор.
А Жорж Санд родилась на улице Меле, где мы жили в гостинице, около площади Республики. В последний день в Париже мы прошли с другом, не зная об этом, мимо дома ее родителей с мемориальной табличкой на втором этаже. Мы поднимались на холм Святой Женевьевы к Пантеону, и в Петербурге я повторял этот маршрут с помощью панорам Гугл, понимая, что мы ходили рядом с музеем.
Здание отеля Клюни было построено в конце XV века аббатством одноименного ордена, находившегося в Бургундии. Это происходило практически в одно время с созданием "Дамы с единорогом”.
Отель нужен был для размещения приезжавших в столицу монахов и важных гостей. В 1515 году в нем провела 40 дней вдовствующая королева Франции Мария Тюдор. Двор хотел выяснить, не носит ли она наследника престола, и, когда это не подтвердилось, ей позволили выйти замуж по любви и уехать в Англию. Внешность ее настолько похожа на героиню гобеленов, что в ХХ веке возникло новое объяснение сюжета, как биографии королевы.
В самом деле, кроме внешнего сходства Дама и выглядит королевой с прислуживающей ей фрейлиной, которая станет следующей королевой Франции. Есть королевские знаки в ее гербе и флагах, у нее королевские драгоценности, а все шесть полотен рассказывают историю ее брака с пожилым королем Франции и освобождения – “Моего единственного желания”. И наконец, в названии шестого гобелена, “Mon Seul Désir R” с “лишней” буковкой “R” в конце, можно угадать в первых буквах имя королевы — Mary Suffolk Duchesse Reyne. Правда созданы гобелены были лет на 15 раньше, когда о трехлетней Марии Английской мало кто знал.
После нее в отеле Клюни жил кардинал Мазарини, преемник Ришелье, папский нунций, а затем первый министр Франции. Он оставил после себя знаменитую коллекцию произведений искусства, библиотеку и Коллеж Четырех наций который окончили сто лет спустя энциклопедист Даламбер, художник Давид, химик Лавуазье и физик Коломб, положивший начало изучению электричества.
В XVIII веке в отеле располагаются печатный двор королевы и обсерватория известного астронома, а в начале XIX-го тут появляется первая коллекция произведений искусства средневековья, которую собирает Александр Дю Сомерар.
Человек совершенно необычный, бессребреник и подвижник. Биография его до конца не ясна. По одним сведениям в 14 лет он пошел добровольцем на фронт защищать Францию “от заграницы”, по другим – сражался в Вандее и был монархистом. Вернувшись в Париж, он становится референтом учрежденной Наполеоном Счетной палаты, а затем старшим советником. Но главная его страсть — средневековье. Он одним из первых в революционной Франции, где все разворовывалось и уничтожалось, стал собирать предметы искусства античности и средневековья, отдавая этому все свои силы и средства.
Он снимает несколько комнат в отеле Клюни для своей коллекции. К нему начинают приходить люди, знатоки и профаны, и он всем рассказывает о коллекции с неизменной вежливостью и доброжелательностью. У него появляются подражатели. Его коллекция пополняется ежедневно. Он читает лекции о ней всем желающим. В 1834 году он публикует научную работу “Заметки об отеле Клюни и замке Терм” и до конца дней работает над пятитомным трудом “Об искусстве средневековья”, изданным в 1846 году.
И это человек без высшего образования. Его коллекция после смерти переходит к государству. Реставрация отеля Клюни становится возможной только благодаря его работам. Его сын назначается первым директором музея. Его именем называют улицу, ведущую в отель Клюни, в Париже, улицу в его родном городе Бар-сюр-Об и главном городе этого округа Труа. Проспер Мериме пишет “Заметки о жизни и трудах Александра Дю Самерара” и, возможно, имеет в виду именно его, когда предлагает передать “Даму с единорогом” в новый музей Античности и Средневековья.
Выйдя из отеля Клюни, оказываешься в Лютеции. В шестом веке тут появляются две фигуры, без которых Париж немыслим. Это знавшие друг друга король Хлодвиг и святая Женевьева.
Хлодвиг (или Кловис на латыни) из маленькой провинции на юге Бельгии создал государство, ставшее Францией. Он назвал себя королем всех франков, Париж – столицей и, желая подражать римским императорам, поселился в 502 году в их замке Терм, а также принял, как и римский цезарь, христианство, окрестив в один день вместе с собой 3000 воинов.
Замок Терм, развалины которого примыкают к отелю Клюни и составляют с ним сегодня один музей, не был тогда просто баней. “Не понимать этого, значит не знать особенностей римской цивилизации”, – говорит французский историк Жорж Вигорелло. – “Это была цивилизация воды. Жизнь строилась вокруг нее, тут проходили приемы и встречи, обсуждались дела, заключались договоры, проводились торжества”. Именно в бассейне крестился король и его войско.
По настоянию Женевьевы Хлодвиг построил храм Петра и Павла неподалеку от своего дворца. Там он велел похоронить ее, когда она умерла, и завещал похоронить себя. Храм стал усыпальницей королевской семьи. В IX веке он официально посвящается святой Женевьеве и называется аббатством, которое входит в орден Клюни.
В XVII веке там же был похоронен Рене Декарт, именем которого названа улица, проходящая совсем рядом с бывшей его могилой. В XVIII веке революция открыла в храме Центральную школу Пантеона, названную затем Лицеем Наполеона, и наконец, Генриха IV, одного из трех самых престижных лицеев страны. Его окончили Проспер Мериме, Альфред де Мюссе, Ги де Мопассан, Андре Жид, Жан-Поль Сартр. Литературу же в нем преподавал будущий президент Франции Жорж Помпиду.
Однако могила Хлодвига пропала. В память о нем и храме остались только башня Кловиса внутри лицея да улица с тем же именем, на которой он стоит. Думают, что гробница первого короля франков может находиться под ней.
Мы идем с другом по этой улице, и четырехугольная высокая башня с небольшими прорезями бойниц больше похожа на часть крепости, чем аббатства. Ее десятиметровые стрельчатые окна неподвижно смотрят на Париж, давно не слышно ее колоколов, и хотя крохотные башенки на крыше тянутся выше новых домов, эта значительность обманчива.
Из лицея выходят ученики после занятий, шутят, смеются, курят, оборачиваются на нас. Мальчики поглядывают на девочек, девочки кокетничают с мальчиками. Обычные дети, им нет дела до истории. Но их до сих пор называют иногда женовефенами в память о латинизированном имени монахов исчезнувшего аббатства Святой Женевьевы, и эта верность языка впечатляет, пожалуй, не меньше, чем стоящий рядом Пантеон, к которому мы выходим. Виктор Гюго написал о нем:
… родным теням навстречу Пантеон все больше
виден в пустоте над башнями Парижа,
и утреннее солнце золотит его корону –
колонны, поднимаемые в высь.
Но я не могу не думать о Кловисе, который тут как раз, полторы тысячи лет назад, кидал франциску, – боевой топор, – отмеряя территорию для храма Петра и Павла и невольно определяя место для своей могилы.
Останки Женевьевы в отличии от короля уцелели, несмотря на то, что в IX веке Париж был разграблен викингами, в XV англичанами, а в XVIII ее прах был сожжен на Гревской площади по приговору революционного суда.
От викингов ее увезли в провинцию и потом вернули, англичане ее не тронули, а после сожжения на Гревской площади спас случай. В IX веке часть ее праха, кисть и часть руки, отданы были на хранение в маленький город, откуда и были перенесены после Реставрации в храм, где до сожжения стояла ее рака. Это церковь Святого Этьена на Горе, которую начали строить специально для нее в конце XV века, практически в одно время с отелем Клюни, как раз напротив будущего Пантеона.
Однако постройка продолжалась до XVII века, и первый камень в обновленный фасад положила королева Марго, подарив за это церкви 3000 ливров. В 1662 году там похоронили Паскаля, в 1711 году перенесли прах Расина и друга Паскаля Луи-Исаака Леметра, сделавшего вслед за Эразмом Роттердамским канонический перевод Нового Завета, считающийся до сих пор лучшим. В конце жизни он хотел создать новый язык Разума, перенеся в синтаксис и грамматику правила математики, чтобы соединить точность слова и ясность геометрии. Честно сказать, не могу представить себе большую поэтическую задачу.
Клюни, “Дама с единорогом”, замок Терм, храмы и улицы, люди и здания связанные с этим местом соединяются друг с другом неоднократно, создавая вязь событий, рассказать о которых невозможно. Так сложен их узор и так бездонно прошлое. Но “лица Парижа” все нет. Кажется, что на узких и пустых улицах Лютеции об этом можно только молчать. Будто слова ушли с прошлым, и имена стали никому неизвестны.
– Это могила Мольера, – сказал мне на Пер Лашез пожилой француз. – Если это имя вам что-нибудь говорит.
Я ответил ему, да говорит, и наверное, понял, что он хотел сказать. Увидеть эту могилу трудно, она на возвышении, огороженном старой решеткой, подойти к ней невозможно. Надгробие его так просто и невзрачно по сравнению с блестящими памятниками людям малоизвестным, словно не про него сказал современный писатель: “Мольер - это французы”. Да и это полузабытое место он обрел через 143 года после смерти, и похоронен был здесь вместе с Лафонтеном, чтобы привлечь внимание к новому кладбищу. Впрочем, говорят, его нет в этой могиле. Его останки потеряны, он ушел. Или никогда не останавливался. Возможно, об этом и говорил тот пожилой француз, и я понял, что опять ничего не увидел.
Я стал вспоминать об этом человеке у Комеди Франсез, но меня отвлекли уличные музыканты, певшие на английском.
