В Петербурге видно начало его истории - Петропавловскую крепость. Париж - бездонен. Его видимый центр, Нотр-Дам, возник спустя несколько столетий после рождения города. Как и развалины дворца римского императора, где первый король Франции Кловис крестил воинов в VI веке. Как и Монмартр, Гора мучеников, откуда Дионисий Парижский спускался с отрубленной головой в руках в III веке. В Петербурге видишь дно, весь сюжет, в Париже - только глубину, когда приходишь в Дом инвалидов к могиле Наполеона, или обходишь Вандомскую колонну, или видишь выглядывающий из кустов памятник Беранже, в том месте, где некогда был замок тамплиеров и Людовик XVI провел ночь перед казнью.
В Петербурге рождение зримо. Вот - крепость, вот - дворец, вот - Нева. Виден его план. Достоевский сказал, что он выдуман. В Париже нет этой связки. Лувр, Нотр-Дам и Сена соединены временем, а не замыслом. В Париже намного больше архитектурных ансамблей. Он красивее и продуманней. Но в нем не виден проект, несмотря на расчерченные лучи проспектов по живому городу, а потому нет истока, несмотря на круглую плашку начала дорог у Нотр-Дам и конную статую Шарлеманя рядом.
В Петербурге видишь его основателя в Петропавловке, последнего царя в Зимнем и между ними Неву - зримое время. Все это умещается в памяти одного человека. Я смотрю на дом моего дальнего родственника, казнённого Петром, Морской кадетский корпус, где Николай Второй вручал кортик моему деду, и помню о границе, разделившей две страны в 1917. Вот она - за Невой, на том берегу, где Исаакий.
В Париже ты читаешь на табличке не самого старого кафе, пережившего все революции, “Основано в 1761 году”, когда в России Екатерина ещё не стала императрицей, и потом видишь усмешку ее современника Вольтера в названии бистро: “Все к лучшему”,* - и понимаешь, что провести в этом городе какую-то черту невозможно.
Вернувшись в Петербург, я сразу вижу неоконченный роман, который не складывался в Париже. Будто Малая Конюшенная несёт меня мимо памятника Гоголю и фонарей к половинке Казанского собора, выходит на Невский, поворачивает к Зимнему, идет мимо бывшей юридической конторы на углу Дворцовой, где работал мой прадед, убитый в ЧК тут же неподалеку на Гороховой, к Адмиралтейству откуда убежал его сын к Юденичу, в Финляндию, затем в Аргентину; далее - к стоянке “Авроры” у Николаевского моста, где погиб ее капитан, знакомый деда; и к месту взорванного храма Спаса-на-водах, куда ходила вся семья. Обломки мозаики Христа подняли тогда и каким-то чудом сохранили в запасниках Русского музея.
В Париже тоже было несколько революций, изменивших мир. Но ни одна не удалась, ни одной не было по силам разрушить страну и уничтожить народ. Большинство эмигрантов вернулось. Самое позднее через 25 лет. Из России уезжали навсегда.
Революция в России уничтожала народ и страну не только во время Гражданской войны, но ещё двадцать лет в лагерях и массовых казнях, а после опустошения в мировой войне еще сорок без большой крови. В этом и есть пока единственная в мире победа революции, как убийцы одолевшей жертву с третьего удара.
Но когда в разрыве серых облаков над Малой Конюшенной сверкнёт белым - будто ничего ещё не было. Будто светлая ниточка протянулась от крепости в море и на Запад. Будто незаметны триста лет. И Петербург - молодой город.
_________
* “Все к лучшему в этом лучшем из миров”, - “Кандид”.
